ИЗ ДНЕВНИКОВ НАДИ ЛЕН
|
|
|
«Мы сидели молча, переглядываясь друг с другом. Изредка одна из нас выглядывала в маленькое окошко и тут же отворачивалась с глазами полными слез. Уже три дня мы сидели в тюрьме в ожидании, что нас отправят в Германию, и несмотря на запреты, не переставали махать и передавать воздушные поцелуи толпе людей на улице, которые не уходили ни днем, ни ночью…
Шел 1942 год, и мне было всего 14 лет… На четвертый день рано утром нам велели собраться и погнали нас в вагоны. Я бежала, спотыкаясь, падала на дорогу с узелками и чемоданом, а немцы подталкивали меня тяжелыми сапогами… Перед тем, как сесть в вагон, я увидела папу, склонившегося к маме; та, бедненькая, видимо, не могла стоять на ногах. С ними стояла и моя сестра, она тоже плакала. Папе удалось подойти ко мне, мы обнялись и долго всхлипывали, не хотели расставаться. «Как я ни умолял, ни старался их подкупить, ничего не получилось. Пиши, Надюша, пиши, может быть, письма дойдут, а то мы с ума сойдем, - шептал он дрожащим голосом, - и беги, если сможешь, возвращайся домой»… |
В воздухе раздался гудок паровоза, вагоны дрогнули. Я посмотрела на папу: он кусал себе губы, чтобы не плакать, как маленький ребенок. Увидела я и мою маму, которая махала мне платочком. «Мамочка! – закричала я изо всех сил, - мамочка дорогая!» В тот миг я увидела, что она упала без чувств. Поезд медленно тронулся, и мы все, пожилые и дети, начали кричать и стучать кулаками по стенкам вагона, бросились на немцев, и если бы те быстро не схватили автоматы и не направили бы их на нас, мы бы разорвали их на кусочки…
Когда я проснулась, многие в вагоне не спали. Одна из моих подруг протянула мне немного хлеба, но я отказалась. «Какая ты глупая, - сказала она, - в Германии не раз будешь крошки собирать, ешь, пока есть что». Это правда, не раз я потом вспоминала этот хлеб… Мы потихоньку пели революционные песни и не прекращали, пока немцы-надзиратели не начинали орать во всю глотку, говорю «орать», потому что немцы не могут говорить вежливо, у них каждое слово – приказ. И все-таки каждую минуту мое сердце сжималось от боли: «Мама, мамочка, когда я тебя увижу, эта земля мне чужая, все, все чужое, когда я вернусь на Родину?»…
Когда мы ехали по Германии, по небольшим городкам с однообразными домиками, мы видели, как немецкие дети кривлялись, показывая нам язык, на что мы отвечали им кулаком. «Эй, немец – спросила я на немецком,– когда во дворец приедем?» (в нашей семье всегда учеба стояла на первом месте, я ходила в русскую школу, изучала французский и немецкий, которые мне потом не раз помогали выжить). Немец усмехнулся и сказал: «Через 3 часа прямиком приедете в свой «дворец».
Много раз наш поезд попадал под бомбежки, и, слыша знакомый гул самолетов, я думала: «Не может быть, чтобы наша Красная Армия не могла разгромить их, придет час расплаты и для них!». Помню, кто-то сказал: «Лучше бы бомбу сбросили на нас, а то в Германии заставят делать снаряды, пушки, самолеты, чтобы потом их направить против наших отцов и братьев, и попробуй отказаться…». Тот человек оказался прав: нам суждено было попасть в лагерь вблизи Брауншвайга, и работать на немцев на Авиамоторном заводе.
На распределительном пункте в бараки нас вел украинец из-под Львова (таких, как он, называли «доброволец»). Когда он проходил возле нас, я закричала: «Продажный! Боишься, чтоб мы не удрали? Мы не удрали, когда были дома, а здесь и подавно не удерем. Я хочу дожить, пока нас освободят, но берегись тогда: бороду заведи с усами – если узнаю тебя, то задушу». В ответ он ущипнул меня за щеку: «Замолчи, рыжая!». Валя тоже потянула меня за одежду: «Замолчи, Надька, глупая, а если тебя сейчас заберут и убьют? И за что?!».
Когда нас распределяли, моя двоюродная сестра и мои подруги, к счастью, попали в группу со мной. Через четыре часа нас привезли в лагерь, где было полно народу. Всю ночь мы разговаривали с девушками, которые находились здесь уже давно, и жадно расспрашивали нас о Родине. В 6 утра полицаи закричали «ауфштайн», нас выгнали из бараков и стали снова распределять по группам. Мы все тряслись от страха оказаться порознь. Первой выбрали Женю, блондиночку, как и я. «Оставьте ее, это моя сестра», - плакала я, прося немца, но он посмотрел на меня, рванул за руку Женю и толкнул ее вместе с другими в машину. Куда их увозили? Кто знает? Забрали и мою двоюродную сестру, и сколько я ни плакала, она не возвращалась.
В первый день на работе нас встретил немец, похожий на палача - невысокого роста, толстый, розовощекий, с закатанными по локоть рукавами. Возле него стояла его жена, которая повторяла: «Они же совсем молодые, дети, «кляйне киндер». Нам дали огромные резиновые сапоги, в которых я была похожа на кота в сапогах, и тяжелые длинные, почти до полу, резиновые передники. Поначалу мы работали в овощном цеху, но по прошествии недели наши силы стали иссякать – далеко не уедешь на похлебке и кусочке хлеба размером с ладонь, черного, как замазка. Другого не было, ешь или выбрось – для них все равно.
Тогда нас отвели на биржу, где распределяли рабочих. Помню, что в комнате было много столиков, за ними сидели немцы. «Кого звать Лен?...У тебя нерусское имя». «Главное то, – ответила я, – что я родилась в СССР и останусь советской». Переводчица вскочила: «Как смеешь отвечать им по-немецки?» - «Я и без вас обойдусь с такими вопросами» - ответила я.
Потом опять были допросы и расспросы, и, наконец, нам выдали пропуска на Авиамоторный завод, где нам отныне суждено было работать.
Станки были такие высокие, что мы с Валей не доставали до ручки, и даже мастер, видя нас, худеньких и измученных, качал головой. Нас перевели в отделение, где в большущих котлах с кипящей водой промывали готовые детали, красили и закрывали в печку для сушки. В цеху было жарко, везде стоял пар и сильный запах краски, от которого я потеряла сознание. Пришлось им перевести нас в другой цех, туда, где собирали моторы. На каждом моторе работало по 2 немца и 3 иностранца, и на одном из моторов работала и я, закручивала проволокой гайки, затем отрезала проволоку… Проволока была острая, я часто «щипала» себе руки щипцами и ранилась. Многие моторы были облиты моими слезами. Иногда в цеху мне помогал немец Людвиг (он был коммунистом, как я потом узнала), пока ему не пригрозил надсмотрщик. А я, как ни старалась, никак не могла делать все так же быстро, как другие, за что немец кричал на меня и показывал мне плетку.
В 7.30 вечера раздавался гудок, все бросали работу, и садились на скамейку в ожидании. Наш «лагерьфюрер» вел нас в бараки, где через маленькое окошечко нам подавали уже знакомую по прежним лагерям мисочку с жидкой водянистой похлебкой и хлеб, иногда с кусочком маргарина, иногда с кусочком колбасного фарша. Мы делились со всеми как с сестрами, зная, что впереди у нас неизвестность и что земляки в чужой стране должны защищать друг друга. Если кто-то из наших заболевал, мы все по очереди по ложке наливали этому человеку суп, каждый из своей миски, и отщипывали от своего кусочка хлеба.
Лекарства нам не давали, доктор приходил раз в 15 дней, но мы боялись, что он отравит, так что ничего не принимали. Многие, многие не выдерживали. Часто бывало, что мы, возвращаясь с фабрики, видели на столе письмо – «её забрали в госпиталь». Для нас это значило одно – ее умертвили.
Солому в наших матрасах не меняли, она прела, и в ней заводились клопы и блохи. От их сильных укусов у меня по всему телу выступили прыщи и большие нарывы, от которых я еле ходила. Спать приходилось сидя, положив голову на руки, а потом работать целый день… А ведь мне было только 15 лет!
С каждым днем в лагерь прибывали новые пленные, среди них была девушка Надя, лет 20-ти из Харькова. «Ты, Надя, из Днепропетровска? Значит, мы земляки. Какие вы молодые, неужели и таких забирают в Германию?!» - говорила она. Мы очень подружились с Надей, она стала мне как старшая сестра.
Привозили в наш лагерь и других иностранцев. Так я познакомилась с Карло, итальянским военным, оказавшемся в Германии в 1943 году, который потом стал моим мужем. Он работал со мной в одном цеху, постоянно помогал мне делать мою работу.
В так называемые «выходные» немцы разрешали нам с 12 до 4 часов быть во дворе, так сказать, «свободными». Но это было редко, и если ты возвратился позже или провинился по другой причине, тебя сажали в «холодную» - в подвал, где били до полусмерти. Я испытала это на себе, все было как в кошмарном сне. Нас привезли в «холодную» и начали бить. Потом были допросы, заставляли кричать «Хайль Гитлер», потом опять побои. Нас водили по подвалу с цепями на ногах, как на каторге, иногда выстраивали и били плетками по ногам так, что до сих пор этот крик стоит в ушах. Мы спали на цементном полу, а из еды получали лишь кусочек хлеба и алюминиевую чашечку воды. О том, что случилось, нам было приказано молчать по возвращении в лагерь, и я молчала, боясь, что мне не поверят. Потом я узнала, благодаря кому меня отпустили: это был Карло, который, прознав у Людвига, куда меня увели, умолил директора завода освободить меня за взятку – шоколад и кофе.…Шли месяцы, лето, осень, зима... Зима в тех краях была очень сырая, снега выпадало немного, и дождь шел почти каждый день. Наша одежда вся порвалась, туфли стали дырявыми – что делать, кому жаловаться?Шли месяцы, лето, осень, зима... Зима в тех краях была очень сырая, снега выпадало немного, и дождь шел почти каждый день. Наша одежда вся порвалась, туфли стали дырявыми – что делать, кому жаловаться?
Дни моей работы тянулись медленно, силы иссякали. Я еле стояла на ногах, но работала, чтобы не лишиться талончиков на еду, много раз шла на завод с температурой, под дождем, вся промокшая и дрожащая. Мои ботинки порвались, а те, что нам выдали, были на три размера больше, так, что приходилось накручивать на ноги всякие тряпки, чтобы ходить. Сколько раз я без сил садилась на пол возле мотора, вокруг все кружилось, как карусель. В перерыве я стояла возле батареи, чуть теплой, пытаясь сушить свою мокрую одежду, и видела как с нее испаряется вода. Но приходилось тут же надевать ее снова и, дрожа от холода, отходить, чтобы дать место следующему.
Я не могла работать быстрее, как требовали немцы, за что несколько раз получала по лицу. Один раз я забыла затянуть какие-то гайки, и это выяснилось на сборке мотора. Немец ударил меня ногой в бок своим солдатским сапогом, я повалилась на пол и ударилась головой об мотор, в глазах потемнело… Если бы не Людвиг, не знаю, как бы я доделала работу в тот день.
Вечером я приходила в холодный барак, бросалась на постель и плакала: «Мамочка!»… Это повторяли все, каждую минуту: «Помоги, дорогая мама, выручи!». Это была наша молитва. А когда наплачешься – кто тебе поможет? Мы понимали, что надо быть железными, чтобы пережить все это…
Степень человеческого отчаяния в лагере невозможно объяснить человеку, не пережившему такое. Одна из девушек из наших бараков была беременна и знала, что немцы всегда забирают у пленных матерей новорожденных мальчиков, «будущих солдат фюрера», а девочек, хоть и оставляют, но ненадолго, пока те не подрастут, и затем берут себе в служанки. Случилось так, что родив мальчика, она, чтобы не отдавать его немцам, предпочла тайком от всех бросить ребенка на верную смерть в туалетную яму, а сама пыталась бежать, была схвачена, и больше мы о ней ничего не слышали.
…Несмотря ни на что, я не переставала думать о побеге. Я несколько раз пыталась бежать, через лес, ночью, но разве можно было скрыться, толком не зная куда бежать и где прятаться? Как только наступал день, немцам с собаками не составляло труда напасть на наш след, и нас из раза в раз возвращали обратно, наказывали, но мы продолжали попытки. Часто немцы спускали на ночь собак, которые бегали вдоль проволоки, кусали пленных за ноги и рвали их одежду, чтобы таким образом на следующий день немцы узнавали тех, кто выходил за ограду.
Мы планировали побег и с подругой Ниной: ее знакомая могла достать нам у начальника железнодорожной станции пропуск с печатью, по которому мы прошли бы на станцию и спрятались бы в товарном вагоне. Мы часто разговаривали с Ниной о нашем плане и мечтали к Октябрьским праздникам уже быть дома. Но этим планам не суждено было осуществиться: во время «тревоги» немцы не разрешали нам работать, то зато потом подгоняли – быстрей, быстрей! Вот я и поранилась, да так сильно, что мою руку спасли только наши женщины в бараке, заставившие меня держать пальцы в кипящем отваре из мыла и лука, который они сделали по какому-то дедовскому рецепту. Потом рука у меня сильно распухала и болела, и о побеге уже не приходилось думать.
Спустя месяцы у нас с Ниной созрел еще один план побега: один из наших пленных, Володя, работал на аэродроме. По его замыслу, мы могли улететь вчетвером с летчиком на одном из немецких самолетов. Для этого нам с Ниной нужно было запереть немца-дежурного, чтобы тот не поднял тревогу, а также, по сигналу Володи, перерезать электропровода, телефонный провод и разбить радиоприемник… Но потом тяжело заболела я, Володя попал в госпиталь, и, в довершение, разбомбили аэродром вместе с нашими надеждами…
И все-таки мы старались подбадривать друг друга, повторяя, что война обязательно скоро закончится, нужно лишь держаться и помогать друг другу. На работе, как бы немцы ни следили, мы прятали важные детали для моторов, выносили их из цеха и выбрасывали подальше, чтобы их никто не нашел.
Однажды был и такой случай: в одно зимнее утро я шла в цех, несла какую-то деталь, а за ночь выпало много снега и вдоль дорожки стояли большие пушистые сугробы. Убедившись, что поблизости никого нет, я остановилась и написала веткой на снегу: «VIVA N!!»…
Как-то раз в «выходной» я впервые пошла в город. На трамвайной остановке каждый оглядывал меня с головы до ног: на мне была скромная юбочка, жакетик и совсем изношенные туфли, но и у немцев были не лучше. Неожиданно я увидела Нину, которая шепнула мне: «Ты что здесь делаешь?! Думаешь, тебя за немку примут?!». Мы все-таки попытались сесть в трамвай, но немка-кондукторша грубо оттолкнула нас, что-то закричала. Ее глаза из-под очков, казалось, вот-вот вылезут на лоб. Тогда мы сели на следующий трамвай, притворившись итальянками (я уже знала несколько слов и даже изобразила, что рассказываю что-то Нине). Выходя из трамвая мы предложили помочь одной немке донести ее корзину и большой чемодан, та была очень благодарна и согласилась: «Здесь недалеко живет моя сестра, отнесем вещи к ней, в городе опасно». Каково же было наше удивление, когда оказалось, что ее сестрой была та самая кондукторша из первого трамвая! «Уходите, вы, русские! Это не итальянки!» - кричала она. Тогда я сказала ей: «Не надо быть такими злыми с русскими, они такие же люди, как и вы. Злитесь на вашего Гитлера!» Она подскочила к нам, но мы быстрее закрыли калитку и ушли.
Помню, как-то раз возвращалась в лагерь, я думала про Людвига и мою случайную знакомую, смелую немку Грету, которая потеряла мужа на войне и кляла Гитлера. Я говорила себе: «Значит и среди немцев есть честные люди, те, кто борется за мир, за окончание войны». Людвиг даже купил мне словарь, но не немецко-русский, а немецко-итальянский, какой был. Именно поэтому я узнала несколько слов на итальянском: я выучила их по знакомым немецким словам, которые находила в словаре.
…Перед самым освобождением нас отправили на рытье окопов. Было пасмурно, шел дождь и наши ноги были в воде; грязь, земля прилипала к лопатам и выбрасывать её было трудно, а немцы сверху кричали, угрожая нам. Не знаю, как мы дотянули до полудня, но, когда мы длинной вереницей шли к машине за похлебкой, налетели самолеты. Я, насквозь мокрая, с грязью, стекавшей по лицу, в огромных ботинках, в которых шлепала вода, кинулась к ближайшим домам и встретила там Грету. «Что ты возишься с русскими врагами?» - кричали ей, но она лишь огрызнулась, сбегала в бункер и принесла мне заячью шкуру, чтобы в нее завернуться, и шарфик. Я побежала дальше изо всех сил, с трудом добралась до итальянского лагеря и почти в беспамятстве бросилась на койку Карло. Я дрожала от холода, потом согрела собой свою мокрую одежду, кто-то снял с меня ботинки и укрыл одеялом. Карло вбежал в комнату, он был безумно рад, что я догадалась прийти в его барак. Он предупредил нас, что войска освободителей уже близко и что немцы могут нас, пленных, обманом увезти и уничтожить в газовых камерах перед отступлением. Карло сказал: «Запритесь и кто бы ни стучал, не открывайте и прячьтесь. Но, думаю, - добавил он, - немцы не придут, они немного боятся итальянцев»…
И все же, ни одно лишение и боль, которые я пережила в лагере, не сравнятся с тем, что я испытала, когда мне сообщили о гибели моей семьи… Это письмо было практически анонимкой, подписанной именем «Валя», которое мне ни о чем не говорило.
Когда мне подали белый конверт со штемпелями и моей фамилией, я выронила из рук миску с похлебкой, сердце забилось, руки задрожали. Я пробежала глазами по строчкам: «Дорогая Надечка!...Я была с твоей мамой, тетей и сестрой Галей до последнего часу. Город горел, немцы бежали, в небе над нами низко летали самолеты, обстреливая бегущих. Потом посыпались бомбы, и одна упала на ваш дом…Крик, шум, грохот… Я видела твою семью под разрушенным домом… Ты теперь сирота, Надечка, круглая сирота….». Содержание этого письма я знала наизусть… Я не понимала, откуда теперь брать силы, чтобы пережить все это, как молить мамочку дать мне сил, если ее уж нет на этом свете?!...
Спустя много лет, по окончании войны, так и не смирившись с их гибелью, а, может, лелея какую-то слабую надежду, я обратилась в швейцарский Красный Крест с просьбой отыскать сведения о моих родных. Невероятно, но они были живы, моя мама и сестра все это время были живы! Поверить в это чудо было так же сложно, как и в то, что мне удалось дожить до этого счастливого дня. В 1964 г. с помощью Посольства СССР в Риме, нам с Карло удалось совершить поездку через Москву на Украину, где после 20 лет разлуки я наконец встретила свою семью и девочек, с которыми была в лагере…"
Когда я проснулась, многие в вагоне не спали. Одна из моих подруг протянула мне немного хлеба, но я отказалась. «Какая ты глупая, - сказала она, - в Германии не раз будешь крошки собирать, ешь, пока есть что». Это правда, не раз я потом вспоминала этот хлеб… Мы потихоньку пели революционные песни и не прекращали, пока немцы-надзиратели не начинали орать во всю глотку, говорю «орать», потому что немцы не могут говорить вежливо, у них каждое слово – приказ. И все-таки каждую минуту мое сердце сжималось от боли: «Мама, мамочка, когда я тебя увижу, эта земля мне чужая, все, все чужое, когда я вернусь на Родину?»…
Когда мы ехали по Германии, по небольшим городкам с однообразными домиками, мы видели, как немецкие дети кривлялись, показывая нам язык, на что мы отвечали им кулаком. «Эй, немец – спросила я на немецком,– когда во дворец приедем?» (в нашей семье всегда учеба стояла на первом месте, я ходила в русскую школу, изучала французский и немецкий, которые мне потом не раз помогали выжить). Немец усмехнулся и сказал: «Через 3 часа прямиком приедете в свой «дворец».
Много раз наш поезд попадал под бомбежки, и, слыша знакомый гул самолетов, я думала: «Не может быть, чтобы наша Красная Армия не могла разгромить их, придет час расплаты и для них!». Помню, кто-то сказал: «Лучше бы бомбу сбросили на нас, а то в Германии заставят делать снаряды, пушки, самолеты, чтобы потом их направить против наших отцов и братьев, и попробуй отказаться…». Тот человек оказался прав: нам суждено было попасть в лагерь вблизи Брауншвайга, и работать на немцев на Авиамоторном заводе.
На распределительном пункте в бараки нас вел украинец из-под Львова (таких, как он, называли «доброволец»). Когда он проходил возле нас, я закричала: «Продажный! Боишься, чтоб мы не удрали? Мы не удрали, когда были дома, а здесь и подавно не удерем. Я хочу дожить, пока нас освободят, но берегись тогда: бороду заведи с усами – если узнаю тебя, то задушу». В ответ он ущипнул меня за щеку: «Замолчи, рыжая!». Валя тоже потянула меня за одежду: «Замолчи, Надька, глупая, а если тебя сейчас заберут и убьют? И за что?!».
Когда нас распределяли, моя двоюродная сестра и мои подруги, к счастью, попали в группу со мной. Через четыре часа нас привезли в лагерь, где было полно народу. Всю ночь мы разговаривали с девушками, которые находились здесь уже давно, и жадно расспрашивали нас о Родине. В 6 утра полицаи закричали «ауфштайн», нас выгнали из бараков и стали снова распределять по группам. Мы все тряслись от страха оказаться порознь. Первой выбрали Женю, блондиночку, как и я. «Оставьте ее, это моя сестра», - плакала я, прося немца, но он посмотрел на меня, рванул за руку Женю и толкнул ее вместе с другими в машину. Куда их увозили? Кто знает? Забрали и мою двоюродную сестру, и сколько я ни плакала, она не возвращалась.
В первый день на работе нас встретил немец, похожий на палача - невысокого роста, толстый, розовощекий, с закатанными по локоть рукавами. Возле него стояла его жена, которая повторяла: «Они же совсем молодые, дети, «кляйне киндер». Нам дали огромные резиновые сапоги, в которых я была похожа на кота в сапогах, и тяжелые длинные, почти до полу, резиновые передники. Поначалу мы работали в овощном цеху, но по прошествии недели наши силы стали иссякать – далеко не уедешь на похлебке и кусочке хлеба размером с ладонь, черного, как замазка. Другого не было, ешь или выбрось – для них все равно.
Тогда нас отвели на биржу, где распределяли рабочих. Помню, что в комнате было много столиков, за ними сидели немцы. «Кого звать Лен?...У тебя нерусское имя». «Главное то, – ответила я, – что я родилась в СССР и останусь советской». Переводчица вскочила: «Как смеешь отвечать им по-немецки?» - «Я и без вас обойдусь с такими вопросами» - ответила я.
Потом опять были допросы и расспросы, и, наконец, нам выдали пропуска на Авиамоторный завод, где нам отныне суждено было работать.
Станки были такие высокие, что мы с Валей не доставали до ручки, и даже мастер, видя нас, худеньких и измученных, качал головой. Нас перевели в отделение, где в большущих котлах с кипящей водой промывали готовые детали, красили и закрывали в печку для сушки. В цеху было жарко, везде стоял пар и сильный запах краски, от которого я потеряла сознание. Пришлось им перевести нас в другой цех, туда, где собирали моторы. На каждом моторе работало по 2 немца и 3 иностранца, и на одном из моторов работала и я, закручивала проволокой гайки, затем отрезала проволоку… Проволока была острая, я часто «щипала» себе руки щипцами и ранилась. Многие моторы были облиты моими слезами. Иногда в цеху мне помогал немец Людвиг (он был коммунистом, как я потом узнала), пока ему не пригрозил надсмотрщик. А я, как ни старалась, никак не могла делать все так же быстро, как другие, за что немец кричал на меня и показывал мне плетку.
В 7.30 вечера раздавался гудок, все бросали работу, и садились на скамейку в ожидании. Наш «лагерьфюрер» вел нас в бараки, где через маленькое окошечко нам подавали уже знакомую по прежним лагерям мисочку с жидкой водянистой похлебкой и хлеб, иногда с кусочком маргарина, иногда с кусочком колбасного фарша. Мы делились со всеми как с сестрами, зная, что впереди у нас неизвестность и что земляки в чужой стране должны защищать друг друга. Если кто-то из наших заболевал, мы все по очереди по ложке наливали этому человеку суп, каждый из своей миски, и отщипывали от своего кусочка хлеба.
Лекарства нам не давали, доктор приходил раз в 15 дней, но мы боялись, что он отравит, так что ничего не принимали. Многие, многие не выдерживали. Часто бывало, что мы, возвращаясь с фабрики, видели на столе письмо – «её забрали в госпиталь». Для нас это значило одно – ее умертвили.
Солому в наших матрасах не меняли, она прела, и в ней заводились клопы и блохи. От их сильных укусов у меня по всему телу выступили прыщи и большие нарывы, от которых я еле ходила. Спать приходилось сидя, положив голову на руки, а потом работать целый день… А ведь мне было только 15 лет!
С каждым днем в лагерь прибывали новые пленные, среди них была девушка Надя, лет 20-ти из Харькова. «Ты, Надя, из Днепропетровска? Значит, мы земляки. Какие вы молодые, неужели и таких забирают в Германию?!» - говорила она. Мы очень подружились с Надей, она стала мне как старшая сестра.
Привозили в наш лагерь и других иностранцев. Так я познакомилась с Карло, итальянским военным, оказавшемся в Германии в 1943 году, который потом стал моим мужем. Он работал со мной в одном цеху, постоянно помогал мне делать мою работу.
В так называемые «выходные» немцы разрешали нам с 12 до 4 часов быть во дворе, так сказать, «свободными». Но это было редко, и если ты возвратился позже или провинился по другой причине, тебя сажали в «холодную» - в подвал, где били до полусмерти. Я испытала это на себе, все было как в кошмарном сне. Нас привезли в «холодную» и начали бить. Потом были допросы, заставляли кричать «Хайль Гитлер», потом опять побои. Нас водили по подвалу с цепями на ногах, как на каторге, иногда выстраивали и били плетками по ногам так, что до сих пор этот крик стоит в ушах. Мы спали на цементном полу, а из еды получали лишь кусочек хлеба и алюминиевую чашечку воды. О том, что случилось, нам было приказано молчать по возвращении в лагерь, и я молчала, боясь, что мне не поверят. Потом я узнала, благодаря кому меня отпустили: это был Карло, который, прознав у Людвига, куда меня увели, умолил директора завода освободить меня за взятку – шоколад и кофе.…Шли месяцы, лето, осень, зима... Зима в тех краях была очень сырая, снега выпадало немного, и дождь шел почти каждый день. Наша одежда вся порвалась, туфли стали дырявыми – что делать, кому жаловаться?Шли месяцы, лето, осень, зима... Зима в тех краях была очень сырая, снега выпадало немного, и дождь шел почти каждый день. Наша одежда вся порвалась, туфли стали дырявыми – что делать, кому жаловаться?
Дни моей работы тянулись медленно, силы иссякали. Я еле стояла на ногах, но работала, чтобы не лишиться талончиков на еду, много раз шла на завод с температурой, под дождем, вся промокшая и дрожащая. Мои ботинки порвались, а те, что нам выдали, были на три размера больше, так, что приходилось накручивать на ноги всякие тряпки, чтобы ходить. Сколько раз я без сил садилась на пол возле мотора, вокруг все кружилось, как карусель. В перерыве я стояла возле батареи, чуть теплой, пытаясь сушить свою мокрую одежду, и видела как с нее испаряется вода. Но приходилось тут же надевать ее снова и, дрожа от холода, отходить, чтобы дать место следующему.
Я не могла работать быстрее, как требовали немцы, за что несколько раз получала по лицу. Один раз я забыла затянуть какие-то гайки, и это выяснилось на сборке мотора. Немец ударил меня ногой в бок своим солдатским сапогом, я повалилась на пол и ударилась головой об мотор, в глазах потемнело… Если бы не Людвиг, не знаю, как бы я доделала работу в тот день.
Вечером я приходила в холодный барак, бросалась на постель и плакала: «Мамочка!»… Это повторяли все, каждую минуту: «Помоги, дорогая мама, выручи!». Это была наша молитва. А когда наплачешься – кто тебе поможет? Мы понимали, что надо быть железными, чтобы пережить все это…
Степень человеческого отчаяния в лагере невозможно объяснить человеку, не пережившему такое. Одна из девушек из наших бараков была беременна и знала, что немцы всегда забирают у пленных матерей новорожденных мальчиков, «будущих солдат фюрера», а девочек, хоть и оставляют, но ненадолго, пока те не подрастут, и затем берут себе в служанки. Случилось так, что родив мальчика, она, чтобы не отдавать его немцам, предпочла тайком от всех бросить ребенка на верную смерть в туалетную яму, а сама пыталась бежать, была схвачена, и больше мы о ней ничего не слышали.
…Несмотря ни на что, я не переставала думать о побеге. Я несколько раз пыталась бежать, через лес, ночью, но разве можно было скрыться, толком не зная куда бежать и где прятаться? Как только наступал день, немцам с собаками не составляло труда напасть на наш след, и нас из раза в раз возвращали обратно, наказывали, но мы продолжали попытки. Часто немцы спускали на ночь собак, которые бегали вдоль проволоки, кусали пленных за ноги и рвали их одежду, чтобы таким образом на следующий день немцы узнавали тех, кто выходил за ограду.
Мы планировали побег и с подругой Ниной: ее знакомая могла достать нам у начальника железнодорожной станции пропуск с печатью, по которому мы прошли бы на станцию и спрятались бы в товарном вагоне. Мы часто разговаривали с Ниной о нашем плане и мечтали к Октябрьским праздникам уже быть дома. Но этим планам не суждено было осуществиться: во время «тревоги» немцы не разрешали нам работать, то зато потом подгоняли – быстрей, быстрей! Вот я и поранилась, да так сильно, что мою руку спасли только наши женщины в бараке, заставившие меня держать пальцы в кипящем отваре из мыла и лука, который они сделали по какому-то дедовскому рецепту. Потом рука у меня сильно распухала и болела, и о побеге уже не приходилось думать.
Спустя месяцы у нас с Ниной созрел еще один план побега: один из наших пленных, Володя, работал на аэродроме. По его замыслу, мы могли улететь вчетвером с летчиком на одном из немецких самолетов. Для этого нам с Ниной нужно было запереть немца-дежурного, чтобы тот не поднял тревогу, а также, по сигналу Володи, перерезать электропровода, телефонный провод и разбить радиоприемник… Но потом тяжело заболела я, Володя попал в госпиталь, и, в довершение, разбомбили аэродром вместе с нашими надеждами…
И все-таки мы старались подбадривать друг друга, повторяя, что война обязательно скоро закончится, нужно лишь держаться и помогать друг другу. На работе, как бы немцы ни следили, мы прятали важные детали для моторов, выносили их из цеха и выбрасывали подальше, чтобы их никто не нашел.
Однажды был и такой случай: в одно зимнее утро я шла в цех, несла какую-то деталь, а за ночь выпало много снега и вдоль дорожки стояли большие пушистые сугробы. Убедившись, что поблизости никого нет, я остановилась и написала веткой на снегу: «VIVA N!!»…
Как-то раз в «выходной» я впервые пошла в город. На трамвайной остановке каждый оглядывал меня с головы до ног: на мне была скромная юбочка, жакетик и совсем изношенные туфли, но и у немцев были не лучше. Неожиданно я увидела Нину, которая шепнула мне: «Ты что здесь делаешь?! Думаешь, тебя за немку примут?!». Мы все-таки попытались сесть в трамвай, но немка-кондукторша грубо оттолкнула нас, что-то закричала. Ее глаза из-под очков, казалось, вот-вот вылезут на лоб. Тогда мы сели на следующий трамвай, притворившись итальянками (я уже знала несколько слов и даже изобразила, что рассказываю что-то Нине). Выходя из трамвая мы предложили помочь одной немке донести ее корзину и большой чемодан, та была очень благодарна и согласилась: «Здесь недалеко живет моя сестра, отнесем вещи к ней, в городе опасно». Каково же было наше удивление, когда оказалось, что ее сестрой была та самая кондукторша из первого трамвая! «Уходите, вы, русские! Это не итальянки!» - кричала она. Тогда я сказала ей: «Не надо быть такими злыми с русскими, они такие же люди, как и вы. Злитесь на вашего Гитлера!» Она подскочила к нам, но мы быстрее закрыли калитку и ушли.
Помню, как-то раз возвращалась в лагерь, я думала про Людвига и мою случайную знакомую, смелую немку Грету, которая потеряла мужа на войне и кляла Гитлера. Я говорила себе: «Значит и среди немцев есть честные люди, те, кто борется за мир, за окончание войны». Людвиг даже купил мне словарь, но не немецко-русский, а немецко-итальянский, какой был. Именно поэтому я узнала несколько слов на итальянском: я выучила их по знакомым немецким словам, которые находила в словаре.
…Перед самым освобождением нас отправили на рытье окопов. Было пасмурно, шел дождь и наши ноги были в воде; грязь, земля прилипала к лопатам и выбрасывать её было трудно, а немцы сверху кричали, угрожая нам. Не знаю, как мы дотянули до полудня, но, когда мы длинной вереницей шли к машине за похлебкой, налетели самолеты. Я, насквозь мокрая, с грязью, стекавшей по лицу, в огромных ботинках, в которых шлепала вода, кинулась к ближайшим домам и встретила там Грету. «Что ты возишься с русскими врагами?» - кричали ей, но она лишь огрызнулась, сбегала в бункер и принесла мне заячью шкуру, чтобы в нее завернуться, и шарфик. Я побежала дальше изо всех сил, с трудом добралась до итальянского лагеря и почти в беспамятстве бросилась на койку Карло. Я дрожала от холода, потом согрела собой свою мокрую одежду, кто-то снял с меня ботинки и укрыл одеялом. Карло вбежал в комнату, он был безумно рад, что я догадалась прийти в его барак. Он предупредил нас, что войска освободителей уже близко и что немцы могут нас, пленных, обманом увезти и уничтожить в газовых камерах перед отступлением. Карло сказал: «Запритесь и кто бы ни стучал, не открывайте и прячьтесь. Но, думаю, - добавил он, - немцы не придут, они немного боятся итальянцев»…
И все же, ни одно лишение и боль, которые я пережила в лагере, не сравнятся с тем, что я испытала, когда мне сообщили о гибели моей семьи… Это письмо было практически анонимкой, подписанной именем «Валя», которое мне ни о чем не говорило.
Когда мне подали белый конверт со штемпелями и моей фамилией, я выронила из рук миску с похлебкой, сердце забилось, руки задрожали. Я пробежала глазами по строчкам: «Дорогая Надечка!...Я была с твоей мамой, тетей и сестрой Галей до последнего часу. Город горел, немцы бежали, в небе над нами низко летали самолеты, обстреливая бегущих. Потом посыпались бомбы, и одна упала на ваш дом…Крик, шум, грохот… Я видела твою семью под разрушенным домом… Ты теперь сирота, Надечка, круглая сирота….». Содержание этого письма я знала наизусть… Я не понимала, откуда теперь брать силы, чтобы пережить все это, как молить мамочку дать мне сил, если ее уж нет на этом свете?!...
Спустя много лет, по окончании войны, так и не смирившись с их гибелью, а, может, лелея какую-то слабую надежду, я обратилась в швейцарский Красный Крест с просьбой отыскать сведения о моих родных. Невероятно, но они были живы, моя мама и сестра все это время были живы! Поверить в это чудо было так же сложно, как и в то, что мне удалось дожить до этого счастливого дня. В 1964 г. с помощью Посольства СССР в Риме, нам с Карло удалось совершить поездку через Москву на Украину, где после 20 лет разлуки я наконец встретила свою семью и девочек, с которыми была в лагере…"
Текст составлен Т.Ю.Степановой и Е.Г.Степановой по дневникам Н.В.П.Пессон-Лен.
В тексте использованы фрагменты интервью Н.В.П.Песcион-Лен из репортажа Алессандры Ферраро для Новостной программы области Валле Д`Аоста (телеканал РАИ, отделение в г.Аоста), вышедшего в эфир 22 марта 2008 года в программе «Иль Сеттиманале»
В тексте использованы фрагменты интервью Н.В.П.Песcион-Лен из репортажа Алессандры Ферраро для Новостной программы области Валле Д`Аоста (телеканал РАИ, отделение в г.Аоста), вышедшего в эфир 22 марта 2008 года в программе «Иль Сеттиманале»
